Александр Посохов



В землянке


   Было это в конце декабря две тысячи двадцать второго года на финальном выступлении телевизионного песенного конкурса в Москве с предварительным отбором участников всех возрастов. И вот с некоторым опозданием после очередного объявления выходит на сценический подиум пожилой мужчина в повседневной солдатской форме начала семидесятых годов прошлого столетия, в кирзовых сапогах, и говорит:
   – Извините, подворотничок сам пришил только что. А форму мне подобрали точно такую, какая была у меня, когда я в Германии служил. Ровно пятьдесят лет назад, после института, рядовым солдатом. В знаменитой Уральско-Львовской танковой дивизии, которую все боялись. Зимы, как у нас, в центре Европы нет, а тут вдруг минус тридцать. И наш батальон специально, чтобы ко всему приучились, вывезли поздно вечером в лес. Поставили мы, значит, для своего взвода большую палатку, армейская печка с трубой, дров натаскали, сидим, греемся. Где-то в полночь вышел я из палатки в своей длинной шинели, хорошо, что не укоротил, когда выдали, посмотрел на звёздное небо, отыскал там Большую медведицу, отсчитал от края нужное расстояние и нашёл Полярную звезду. Гляжу на неё и говорю вслух, а у меня сегодня день рождения, двадцать пять лет позади, Свердловску привет передай, маме, сестре, брату и жене, конечно, пусть они там живут спокойно, пока мы здесь, под Берлином, никто Россию не тронет.
   И тут вдруг зазвучала гитара в студии. Тихо-тихо, простым перебором нескольких нот. Это потом уже аккордами, но тоже едва слышно. И мужчина запел:
 
Бьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.

   Пел он спокойно, без надрыва, ничуть не заботясь о дикции и дыхании. Пел, как выходило, как мог, как чувствовал, как представлял себе лютую обстановку и личные переживания солдата, только что случайно спасшегося от вражеских пуль.

Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой.

   То ли возраст сказался, то ли не было с ним уже его любимой, то ли так сильно было развито у него воображение, но пропел мужчина последнюю строчку с такой естественной дрожью в голосе, будто по-другому и не получилось бы, как ни старайся.

Ты сейчас далеко, далеко,
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти – четыре шага.

   Ох, уж эти злополучные четыре шага. Дались же они когда-то военной цензуре, потребовавшей от автора оптимистичных изменений в тексте. Но бойцы с фронта попросили поэта ничего не менять, потому что они хорошо знали, сколько этих самых шагов до неё, до смерти.

Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.

   Все привыкли к варианту от твоей, а он спел так, как в стихотворении. И это в исполнении человека с седой головой прозвучало трогательной и прощальной признательностью своему благодатному чувству. До самого конца пел мужчина, глядя куда-то вдаль, точно не он это вовсе, как таковой, а душа его одинокая пела. С последним же словом он прижмурился ненадолго, а когда открыл глаза, то увидел, что все вокруг не сидят, а стоят в каком-то молчаливом оцепенении. Аплодисментов вообще не было. Даже члены жюри стояли, как завороженные. А кто же будет сам себе аплодировать, да ещё в землянке, все ведь тоже про себя пели.

* * *